В нашей реанимации десять коек, и все заняты. Часто на них еще и стоит очередь. После своей пятиминутки ко мне приходят врачи инфекционного отделения и говорят: “Посмотрите четырех пациентов. Возможно, им нужно в реанимацию”.

В инфекционном отделении есть кислород, и моя задача – перевести в реанимацию тех, кому он уже не помогает, и нужна поддержка аппаратов – CPAP (аппарат искусственной вентиляции легких, когда кислород подается в дыхательные пути через герметично прилегающую маску. – Ред.), ИВЛ. Бывает, что аппаратная поддержка нужна четырем пациентам, а место есть только для одного. Тогда приходится взвешивать – кто лучше отреагирует на аппарат, кому быстрее можно помочь. Остальные ждут в очереди. Она наступит, когда мы кого-то пролечим, и ему можно будет перейти на кислородную поддержку маской. Или когда кто-то умрет. Ситуации с очередями – не редкость, ведь в корпусе постоянно лежат 75-80 больных коронавирусом, а реанимационных мест всего 10.

Течение болезни изменилось. Раньше мы считали, что если пациент переживет 10-14-й день, потом ему станет легче. Сейчас все непредсказуемо и я уже не знаю, какой день нужно пережить, чтобы точно все было хорошо. Недавно был пациент – мужчина 60 с чем-то лет. Он был на ИВЛ, потом состояние улучшилось, мы сняли его с аппарата. Все шло хорошо, а потом бах – случился инсульт. И это несмотря на массивную противосвертывающую терапию.

По смертности, по моим ощущениям, мы вернулись к показателям, которые были осенью. Каждый день – смерть. И мы очень стараемся, чтобы не больше, чем одна. Это нельзя назвать планом, потому что это плохой план. Но пока так.

Отдельная проблема – пожилые люди. Когда к нам привозят 92-летнюю бабушку с коронавирусом, мы понимаем, что она, скорее всего, умрет. Если не от коронавируса, то от хронических заболеваний, которые дошли до конечной стадии – почечной или печеночной недостаточности, кардиологических, неврологических проблем. Вместе с коронавирусом они формируют так называемое комбинированное основное заболевание, когда каждая болезнь независимо от другой может привести к смерти.

Таким пациентам нужно обеспечить комфорт и достойный уход, систематическое лечение, обезболивание. А не держать их в реанимации, пытаясь свернуть горы и вылечить неизлечимое. В развитых странах все так и происходит, но не у нас. В итоге мы занимаемся оказанием паллиативной помощи вместо того, чтобы лечить пациентов, у которых есть шансы выжить. Их места просто заняты.

Рабочий день начинается с пересменки. Бригада, которая закончила работать, рассказывает о каждом больном – диагноз, где лежит, какая сатурация, давление и водный баланс, подключен к кислородной или аппаратной поддержке, в каком режиме проводится ИВЛ. Дальше определяемся, какие дополнительные методы исследования нужны каждому пациенту – анализы, рентген, какие нужны консультанты.

Потом я надеваю защитный костюм и иду на обход в красную зону. Общаюсь с больными, которые могут разговаривать, осматриваю, решаю, можно ли уменьшить кислородную поддержку или лучше добавить. Затем медсестры получают листы назначений, раскладывают медикаменты по лоточкам, подходят к каждому, делают уколы, ставят капельницы.

Все это заканчивается где-то к двум дня, и наступает время для родственников пациентов. Они приходят и звонят. Два главных вопроса у каждого: “Как состояние больного?” и “Какие нужны лекарства?”. Сейчас у нас есть почти все лекарства, поэтому в большинстве случаев родственникам не нужно их покупать. Они в это не верят. Начинают колупать врача: “А у вас какой дексаметазон – наш или импортный? Мы хотим, чтобы был импортный! Купим и принесем”. Я пытаюсь объяснять, что разницы нет, но это не работает. Знаете правило “лечи бедных горькими таблетками, а богатых – золотыми”? Это оно.

Недавно был случай: пациентке проводили всю необходимую терапию, включая CPAP-аппарат. Но родственники начали бушевать: “Сделайте КТ!”. Оно показывает точный процент поражения легких при пневмонии, а рентген – приблизительный. Но КТ – огромная лучевая нагрузка, сравнимая со ста снимками на рентгене. Я объяснял родственникам: “Ничего не изменится от того, что вы узнаете, поражение 72% или 76%. Лечение останется тем же. Анализы не лечат”. Родственники решили, что я хреновый врач и они хотят перевести пациентку в другую клинику. Я поговорил с заведующим оттуда, и он сказал, что они будут лечить тем же, чем и мы. То есть изменится только цвет стен. Но, видимо, это принципиально.

С родственниками пациентов я общаюсь где-то до пяти. Потом снова надеваю костюм и иду в красную зону. Обход длится до девяти-десяти вечера. Только потом появляется время поесть и хоть немного передохнуть.

После десяти вечера, если все идет нормально и ничье состояние не ухудшается, можно сесть писать истории болезни. На каждом дежурстве мне нужно написать десять историй болезни, это занимает пять-шесть часов. Когда происходит что-то экстренное, я не успеваю написать их ночью и остаюсь дописывать после смены. Или еду отдохнуть домой, а вечером приезжаю, чтобы дописать.

Я работаю по графику сутки через по-разному. Иногда через двое, иногда – трое или четверо. В целом получается семь-восемь дежурств в месяц. До коронавируса было примерно так же, но интенсивность работы была другая. Тогда весной после Пасхи и поедания несвежих яиц поступали пациенты с кишечными инфекциями, летом это же продолжалось из-за немытой клубники и других фруктов. Осенью и весной был всплеск менингитов. Еще были больные туберкулезом, ВИЧ-инфицированные. Сейчас таких пациентов у нас нет, но ведь они не исчезли. Где их лечат теперь – вопрос. Мне не хочется верить, что все эти люди теперь умирают на дому.

Сейчас в больнице на 95% есть все, что нужно для лечения – оборудование, медикаменты, реактивы, разные виды масок и анализов. Кислород улетает с бешеной скоростью. В начале пандемии 12 баллонов хватало на четыре дня, потом они стали уходить меньше, чем за сутки. Благотворительные фонды помогли нам провести кислородную магистраль от криоцилиндра, и стало легче. Потом установили еще один криорезервуар, уже не на 2 тонны, а на 6. В день сейчас уходит больше тонны жидкого кислорода, осенью уходило 800-900 кг.

С обеспечением бывают парадоксальные ситуации. КГГА купила нам аппаратуру, но мы должны ежемесячно подавать отчеты, сколько часов работал каждый аппарат. А ты ведь или отчет пишешь, или лечишь. То же с журналами списания препаратов. Медсестры записывают, когда и кому дали каждую таблетку. Это правильно, но на это нет времени. Я мечтаю, что появится система, как в АТБ: просканировал штрихкод на упаковке, вбил количество таблеток – и все. Это сильно экономило бы время.

Больше года этого дурдома тяжело выдержать. Эмоциональная перегрузка медиков – большая проблема. Через полгода после начала пандемии я стал плохо спать. В ночь перед дежурством не мог заснуть до четырех утра. А после дежурства – падал без сил. Мы даже специально купили диван для врачей, чтобы можно было час поспать после смены и уже потом ехать домой.

Через какое-то время у меня началось депрессивное расстройство. Перед дежурством не хотелось вообще ничего, настроение менялось так, что я то плакал, то смеялся. Хотелось залезть под стол и накрыться одеялом с головой. Я так и делал. Знаете, как в анекдоте: “– Анжела, что вы делаете со своей собакой? Она скулит и невозможно спать по ночам. – У меня нет собаки, это я скулю”. Примерно такое состояние было у меня. Я взял отпуск на пять дней, начал пить антидепрессанты, и через полтора месяца стало лучше.

Меня сильно выбивают из колеи смерти. Я пытаюсь рационализировать, говорить себе: “Ты сделал, все, что мог. Все, что придумала мировая медицина”. Но мне все равно плохо.

За последний год затишье у нас в отделении было только в январе – числа до 13-го. Тогда каждый день поступали по пять-шесть человек, а это, по нынешним меркам, совсем ерунда. Большие поступления пациентов начались в марте – во двор больницы приезжали скорая за скорой. 15 марта мы даже открыли дополнительное отделение на 50 коек. Всего в больнице теперь 120 коек, включая десять реанимационных. Все они заняты. Новое отделение заполнилось за три дня.

Как только освобождается место – сразу привозят нового пациента. Если бы коек было больше, в день поступали бы по 15-20 человек. Когда мест нет, их везут в другие больницы. Пару недель назад был день, когда во всех больницах области не было ни одной свободной койки. Пациенты становились в очередь. Более-менее стабильных я выписывала долечиваться домой, чтобы у нас была возможность помочь тем, кто в этом нуждается.

По своим пациентам я вижу, что вирус мутировал. Раньше больному становилось хуже где-то через 14 дней после начала болезни, чаще всего ухудшение проявлялось тошнотой, рвотой и другими кишечными проявлениями. Сейчас ухудшение может наступить и через три дня, причем с летальным исходом. Времени на раскачку нет.

Пациенты поступают в тяжелейших состояниях. Я уже и не помню, когда видела “легких”. Если по протоколу в больнице должны лежать люди с сатурацией от 90, то у нас лечатся, в основном, те, у кого сатурация от 50 и до, дай бог, у кого-то случайно 89. Поражение легких моментальное. Сегодня КТ показывает 8%, завтра человек уже задыхается. Делаем рентген – легких вообще нет.

Третья волна для нас началась где-то 12-13 марта. Пациенты стали поступать пачками. За неделю отделение на 45 коек полностью заполнилось, и пришлось доставить еще пять. Сейчас все продолжается в том же ритме, хотя иногда бывают одно-два свободных места.

Новая вспышка коронавируса не была неожиданной. Карантинных мер ведь никто особо не придерживается. Тем более в Одессе. Если в Киеве редкость – увидеть в маршрутке человека без маски, то в Одессе, наоборот, сложно встретить пассажира в маске.

В третью волну течение болезни изменилось и стало более тяжелым. Осенью пациентам становилось хуже на восьмые-десятые сутки, сейчас – на пятые-шестые. Теперь больше людей зависят от кислорода и нуждаются в нем дольше, чем раньше. Сейчас пациенты лежат у нас в среднем семь-восемь дней, раньше – около четырех.

Смертей стало больше, но по процентам сказать сложно. Прошлую неделю мы закончили без потерь, на позапрошлой умерли трое. Причем теперь это люди от 50 лет, хотя раньше были – за 78.

Мое дежурство сейчас – бесконечный обход. В моем подчинении – 25 реанимационных коек. Это – 12 палат. Я обхожу их, меряю сатурацию, осматриваю, опрашиваю. После первого круга проходит минут 40 – и иду по-новой. Пациенты могут утяжеляться на глазах. Полчаса назад человек чувствовал себя нормально, разговаривал, а теперь задыхается и ему нужно вентилировать легкие.

Работать здесь – довольно депрессивное занятие. Ты постоянно видишь, что люди умирают и умирают болезненно. Смерть от дыхательной недостаточности – одна из самых страшных. Сначала человеку не хватает воздуха, потом грудная клетка начинает гореть огнем, потому что зашкаливает гипоксия (кислородное голодание. – Ред.). Люди расцарапывают себе грудь. Бывает по-разному.

Пациенты в тяжелых состояниях ведут себя по-разному. Кто-то очень хочет жить и выполняет все предписания. Говоришь такому пациенту: “Лежи на животе, чтобы легкие лучше вентилировались”, и он готов лежать весь день.

Кто-то, наоборот, говорит: “Я не хочу жить. Убейте меня”. Ковид часто вызывает депрессивные расстройства, и такое настроение закономерно. Мы добавляем в терапию препараты, которые уравновешивают эмоциональное состояние. Но бывает, что пациент снимает кислородную маску, категорически отказывается выполнять рекомендации. На моей памяти не выжил ни один такой больной.

Помню мужчину 50-ти с небольшим лет, который долго отказывался от CPAP. Ему все не нравилось, маска давила и мешала. Мы объясняли, что отказ может закончиться гибелью. Он отвечал: “Ну, умру так умру”. Когда он совсем обессилел от одышки и дыхательной недостаточности, наконец, согласился. Но было уже поздно. В итоге он провел на аппарате два месяца и умер – легкие были безвозвратно повреждены.

Когда мы подключаем человека к CPAP, это значит, что его легкие уже не справляются сами. Другими словами, человек одной ногой не в этом мире. Некоторые даже в таких условиях утверждают, что у них не коронавирус, такой болезни не существует, и это просто воспаление легких. В первую и вторую волну таких было больше, но и сейчас попадаются.

Приходится отстаивать доказательную медицину и перед родственниками пациентов. Люди начитаются фейковых блогеров и их “вариантов лечения” и требуют капать их близким бесполезные лекарства. Я показываю им протоколы лечения, а они в ответ: “Но так лечили соседку, и она выздоровела”.

Недавно была парадоксальная ситуация. В коридоре ко мне подбежала родственница больного, схватила за руку и говорит: “Иван Владимирович, я купила антибиотик! Прокапайте! Я кольцо продала, чтобы его купить!”. Я отвечаю: “Зачем? Мы не назначали этот антибиотик, он не нужен”. А она: “Но я посоветовалась, и мне сказали, что после него все станет хорошо”.

Бывало, родственники выбивали дверь в отделение и вызывали полицию – потому что доктор не выходил к ним полчаса. Я бы и рад выйти, но есть только два варианта: я или лечу пациентов, или болтаю с родственниками. Ведь если разговаривать по 15-20 минут с каждым, то когда лечить? Многие просто не понимают, что забирают время у своих близких.

Сейчас в нашей больнице есть практически вся необходимая аппаратура. Кислорода тоже хватает. Каждый день его привозят из Одессы две машины, но чтобы стать совсем независимыми, мы монтируем у себя кислородную станцию. Если представить, что сейчас в больнице закончится кислород, в моем отделении до утра точно не доживут четыре пациента.

В больнице не хватает врачей, медсестер, санитарок. Мое дежурство длится двое суток, но так не должно быть. По штатному расписанию, у нас прописано восемь анестезиологов, а на деле их три. Это большая проблема.

В Украине пока нет объективных причин, чтобы эпидемия закончилась. Люди не носят маски, вакцинация движется медленно. Третья волна скоро утихнет, но, если ничего не изменится, у нас будет и четвертая, и пятая – и так до бесконечности.