Мы встречаемся со Станиславом Асеевым в Украинском институте будущего. Он наливает воду в бумажные стаканчики. Час назад я прочла последние строки "Светлого пути": "Там, в маленьких клетках все еще сидят люди. Синяя лампа уже загорелась. Наверное, на ужин им принесли кипяток".

Я смотрю на молодого человека, сидящего передо мной – подтянутого, в пиджаке, с неожиданно светлой и обаятельной улыбкой – и пытаюсь понять, что эту книгу написал он. Что написанное пережито им. Что еще недавно у него после пыток дрожали, как у паралитика, руки. Что он был настолько смел, что находясь в Донецке, выпускал репортажи о жизни там в течение нескольких лет под псевдонимом Васин, пока его не взяли. Что еще два года назад он был в аду. Что до этого ада на автомобиле 10 часов езды.

В автобиографическом рассказе "О трубах и людях" Асеев описывает свои детские впечатления от родной Макеевки. Повествование вертится вокруг образа старой трубы, торчащей из стены старой больницы: "…Обычный больничный пейзаж, с той лишь разницей, что "несчастными" их (посетителей медучреждения. – Прим. Ред.) делала именно эта труба – такой тоской и смертью тянуло тогда из нее, что все попытки "несчастных" лечиться казались ребенку ухмылкой судьбы". Из описания ясно, что Макеевка – это такой городок, из которого надо делать ноги, едва окончив школу, иначе этот город сожрет.

– Мне уже тогда Макеевка была вот здесь, – Станислав делает жест у горла. – Сверстники в основном пили, по кабакам ходили. И я с ними за компанию. А что еще можно делать в микрорайоне Зеленый?

– Были приятели, с которыми можно поговорить?

– Смотря, что вы имеете ввиду. Мы говорили на абстрактные темы, не связанные с глубокими вещами. Но так чтобы поговорить по душам о чем-то серьезном, книгу обсудить – нет, не было.

– Когда вы почувствовали, что вы – писатель?

– Писателем я до сих пор себя не чувствую. Я очень критически отношусь к тому, что делаю, за исключением последней книги "Светлый путь", она меня полностью устраивает. Наверное, потому что нехудожественная.

С этим тезисом можно поспорить, но Станислав продолжает:

– А насчет отличия от других – я хорошо помню момент, когда это ощутил. Я уже учился на первом курсе донецкого университета, на факультете философии и религиоведения. Мы изучали абстрактные вещи, которые не укладывались в парадигму микрорайона Зеленый...

Об этой парадигме писатель может надиктовать отдельный сборник рассказов:

– Ходил с друзьями по вечерам куда-то гулять. Это заканчивалось тем, что друзья напивались, какие-то драки происходили. А я не пью. Не пью, потому что отец умер из-за алкоголизма. Так что я всегда на фоне друзей выглядел как белая ворона. В один из вечеров мы зашли в какой-то кабак... На полу лужи пива, валяются недоеденные сосиски. Все мои ребята уже пьяны, кто-то спит. А я сижу с ними с таким вот, как этот, бумажным стаканчиком апельсинового сока...

Станислав вертит в руках стаканчик с водой.

– ...И завтра мне на лекцию по метафизике. Я понимал, что что-то не так уже тогда. Не то чтобы у меня возникло презрение какое-то к приятелям, ни в коем случае, наоборот, у меня было презрение к тем людям, которые преподавали нам метафизику. Я смотрел на преподавателей в пиджаках и галстуках и понимал, что они из какого-то нереального мира, а реальный мир – здесь, где сосиски и пиво. А не в аудитории, где мне рассказывают о Гегеле и Аристотеле. Какое это имеет отношение к реальности? Я ведь после пар возвращаюсь вот в эту реальность, где у меня апельсиновый сок, а вокруг все пьяные валяются.

– Почему вы поступили на философский факультет?

– Я еще в 11 классе поехал на олимпиаду по истории, которая проводилась в этом университете, и занял там первое место. А тот, кто занимает первое место, имеет право поступать на бюджет без экзаменов. В общем-то, я и так собирался выбирать гуманитарное направление... Остановился на факультете философии и религиоведения.

Студенту Асееву философия показалась очень непрактичной наукой:

– У меня был преподаватель Белокобыльский Александр Владимирович (он, кстати, тоже выехал из Донецка). До войны мы с ним постоянно спорили. Я ему говорил: "Вы нам уже три года морочите голову, а где же мы все будем работать? Я вообще не понимаю, зачем я сюда поступил". – Он: "Тогда вы не понимаете, что такое философия. Потому что философия может так прямо и не имеет никакого прикладного приложения, но она – это все, что есть в жизни. Вы еще это поймете". И действительно, в подвале, единственное, что осталось – это вопросы, которые мы обсуждали пять с половиной лет на факультете. Только тогда все это казалось оторванной от жизни теорией – гносеология, Аристотель, Гегель... А в подвале надо было ответить на эти вопросы практически, понять, во что ты на самом деле веришь.

– В книге вы пишете: "Война лишь стала мостом из детских ландшафтов в пейзаж настоящего..." У вас было предчувствие войны?

– Нет. Я даже представить не мог, что на этой территории возможна война. Настолько узким был промежуток времени между 2012 годом, когда я еще учился в магистратуре и ходил с папочкой по донецким улицам, и 2014-м, когда по этим же улицам проехали первые танки. Это казалось абсолютным сюрреализмом, даже когда в Донецке уже валялись трупы. Хорошо помню, как мне мой бывший одногруппник в 2014-м скинул видео трупов и спросил: "Ты веришь, что это не постановка? Может, людей просто облили кетчупом и слили в сеть для пропаганды?" И я подумал, что да, может быть, потому что невозможно, чтобы в Донецке уже были убитые… Не то что предчувствия войны не было, даже осознания ее, когда она уже шла.

– Откуда у вас возник образ бетона при описании депрессивного состояния?

– Это – мое ощущение от той жизни, которую я помню в микрорайоне Зеленый. Бетонные джунгли из девятиэтажек и недостроенное шестнадцатиэтажное здание, по которому мы с друзьями бегали в детстве. Рядом был наполовину заброшенный завод железобетонных изделий – еще одно место, где мы гуляли. Все, что нас окружало, – это недостроенные железобетонные конструкции, в которых я и оказался в той же Изоляции. Окружающая архитектура влияет на человека. Людям, выросшим в разных городах, скажем, в Праге и в Макеевке – сложно друг друга понять. И не только потому, что Макеевка – это Украина, шахтерский городок, а Прага – центр Европы. На мышление влияет серость, которую ты видишь вокруг себя каждый день. Я видел, как это проявляется в тех, кто работал на тяжелых производствах. После магистратуры я зарабатывал погрузкой вагонов, бревен. Люди, которые меня окружали, живя в этой серости, и образ жизни вели такой же серый. При том, что некоторые из них очень хорошо зарабатывали по меркам региона. Но все эти деньги уходили на то, чтобы напиться и не помнить, что ты завтра снова придешь грузить вагоны.

– Человек из Праги может понять человека с Донбасса?

– Не думаю. Обратный опыт возможен. Я могу его понять, он меня – нет.

Станислав рассказывает, как после освобождения из плена выступал в Европарламенте, в Страсбурге. В поездке его сопровождала девушка. Войдя в прекрасный гостиничный номер, она произнесла: "Ты это заслужил". Я перебиваю его рассказ:

– Признаться, меня возмущает фраза, которую вам сказали во Франции – что Страсбург – это то, что вы заслужили. Я просто не очень понимаю, почему его надо заслуживать?

– Это прозвучало таким образом, что я два с половиной года находился в плену и теперь имею право расслабиться и что-то увидеть. Мне сказали: "Хватит сидеть в подвале, ты имеешь право отдохнуть в хорошем отеле с видом на шпиль готического собора".

– Какую-то радость такие поездки дают?

– Радость?

– Ну да. Например, от чашки кофе в красивом месте с хорошим видом.

– С этим проблемы. Я этого не ощущаю до сих пор. Не могу себя настроить… Через месяц или два после освобождения я зашел в Сильпо. В заключении я все мечтал, что съем какой-то вкусный сыр. И вот захожу в супермаркет, смотрю на сыры и понимаю, что не могу выбрать. Не потому, что там миллион сортов, а потому, что мне вообще ничего не хочется. Внутри привкус бетона. От таких маленьких радостей я пока не могу получать удовольствие.

– А раньше могли?

– Да.

– У вас книга подводит к тому, что мир хрупок и каждый живущий в любой момент может оказаться в условном подвале.

– От этого никто не застрахован. Понятно, что в Киеве нет застенков, как в Донецке, но остается сам факт того, что может произойти все что угодно – ты можешь получить инвалидность, может погибнуть кто-то близкий, ты можешь попасть, как сказал бы Карл Ясперс, в пограничную ситуацию.

Станислав говорит, что до института книг почти не читал, в основном штудировал школьную программу: "Литературу терпеть не мог – для меня это было нудно". А во время учебы увлекся философской литературой.

– Я люблю французский экзистенциализм. Камю и Сартра. После Второй мировой войны они задавались вопросами: откуда взялись газовые камеры, концлагеря и на что человек вообще способен?

– Но ответов там нет?

– Ответов никогда нет. Я говорил профессору Белокобыльскому: "Вы нас учите пять с половиной лет, но ни одного ответа нет". Западной философской традиции два с половиной тысячелетия, мы вращаемся в спектре одних и тех же вопросов, но нет ни одного четкого ответа, который бы принимался всем философским сообществом. Законы физики одинаковы для физиков Китая и для физиков Аргентины, а в философии не так. Даже существование мира под вопросом. И если предлагается некое решение, то в лучшем случае в рамках какой-то школы. В результате две с половиной тысячи лет одни вопросы.

– А зачем тогда, по-вашему, нужна философия? Чтобы объяснять какие-то безумные, бредовые ситуации, в которые попадает человек?

– Философия нужна, в том числе, и тогда, когда вы попадаете в подвал после пыток. Она позволяет хотя бы попытаться разобраться, что происходит и как дальше действовать. В конце концов, стоит покончить с собой или нет. На эти вопросы ведь ни физика, ни математика не ответят.

– К какому выводу и как вы пришли?

– Для того, чтобы оставаться свободным даже в подвале, надо быть живым. Потому что свобода – это категория жизни, а не фактической смерти… Хотя я все равно собирался покончить с собой в подвале. За два дня до намеченной даты меня перевели из этого подвала в Изоляцию, мои планы разрушились. А так неизвестно, чем бы это закончилось. И на вопрос – зачем же нужна человеку философия – я могу ответить: может быть, для того, чтобы дотянуть до этого перевода в Изоляцию.

– В книге вы пишете: "Чтобы остаться живым, нужно продумать свой суицид". Можете пояснить эту мысль?

– Необходимо рационализировать опыт, который давит на вас психологически и который вы не осознаете. Я представлял себе, каким образом осуществить самоубийство и что будет дальше. В итоге понял, что никому ничего не докажу.

– А покой душе эти размышления давали?

– В моем случае, да. Не знаю, насколько эта практика применима для людей, пребывающих в таких критических ситуациях, может – наоборот, другого бы подтолкнуло к смерти. Но мне это помогало держаться: не разбивать синюю лампу в камере, не подбирать осколки стекла, не резать себя.

– Многие зеки, длительное время находившиеся в заключении, начинают верить в Бога. Вы же писали о том, что с детства молились каждый день, а в плену перестали. В какой момент поняли, что это не работает для вас?

– Заключенные, о которых вы говорите, попадают в зону, не особо задумываясь над этими вещами. А потом уже становятся глубоко религиозными людьми. Я же пять с половиной лет профессионально занимался религиоведением и до этого был достаточно религиозным человеком. В детстве это была молитва совершенно детская, я обращался к Богу и просил, чтобы он помог всем моим близким. Повзрослев, читал "Отче наш". Попав в подвал, продолжал, потому что для меня это был ежедневный ритуал. Но, оказавшись в Изоляции, я был поражен происходящим. Атмосферой иррационального зла. Это произошло после ночи, когда Палыч (начальник концлагеря. – Прим. Ред.) допрашивал кого-то в соседней с нами камере и человек несколько часов к ряду кричал непрерывно – его били по гениталиям специальной трубкой, издающей характерный звук. У меня был деревянный крестик, который я еще в детстве в Святогорске купил... В ту ночь я его снял и перестал молиться. Отдал одному восемнадцатилетнему пареньку… В моей истории нет каких-то рациональных аргументов в пользу того, что Бога нет или он есть. Но и человек, наверное, к вере приходит, не основываясь на доказательствах Канта или Гегеля, это – внутреннее чувство. Для меня эти ободранные стены с полуоблезшими обоями в четвертой камере и та ночь в Изоляции – стали пределом. Конечно, я знал о существовании нацистских лагерей, читал о них. Но прочесть – это одно, а увидеть и почувствовать – другое.

В книге Асеев сознательно избегает имен. Цитата: "В отношении тех, кто прошел это место, каждое имя было бы некорректно. Представьте себе женщину, которая прошла пытки и изнасилования, и для которой сама мысль о прошлом уже будет травмой".

Но исключение есть. Уже упомянутый Палыч – начальник концлагеря Изоляции.

Вот лишь небольшая зарисовка: "...Парню отбили селезенку, повредили внутренние органы – и он быстро стал покрываться серыми пятнами. Когда его сокамерники сказали об этом уже известному Палычу, тот стал время от времени заходить в камеру – и бить его еще сильнее, уверяя всех, что тот притворяется. В конечном итоге агония этого человека длилась трое суток, во время которых у него начались галлюцинации: он стал обнимать жену и разговаривать с ней… Через трое суток парень скончался, а от сокамерников потребовали написать расписки, что он сам нанес себе увечья".

Спрашиваю:

– Если говорить о Палыче, его можно как-то объяснить? Что это за сущность? Почему он получал удовлетворение от насилия?

– Отчасти его объяснить можно. Возможно, до войны он не был таким открытым садистом. Но Изоляция однозначно повлияла на него. Каждую ночь пытать людей, как это делал он… Это влияет на личность. Он мне как-то сказал, что выбора нет. Я тогда ничего не понял – поскольку сам только недавно попал в Изоляцию и не осознавал, что это за место и что это за мужик.

Из дальнейшего рассказа создается впечатление, что Палыч как бы тоже был заключенным:

– Он, кстати, никогда не носил балаклаву, не прятал лицо. Но и не выходил уже за пределы Изоляции... Разница между нами и ним была в том, что мы сидели в камере под замками, а он сидел над нами на втором этаже. Он повторял: "Это не вы со мной сидите, это я с вами сижу". Он и сам понимал, что выхода для него нет. Даже, если бы он решил все бросить и уйти – его бы свои не отпустили: он столько жизней угробил, что сами же сепаратисты ему бы и отомстили. По этой причине он очень жестко пил. Он – не идиот, я вас уверяю. Он – отличный психолог, он отдавал себе отчет, как обстоят дела, но понимая это, он постоянно напивался и еще больше все усугублял. Потому что как только он напивался – происходили страшные вещи ночью (жестокие пытки, насилие). И утром осознавая, что он снова натворил, он еще глубже увязал в этом болоте. Такой порочный круг. Так что в этом смысле его можно понять. Но в эту систему он попал по собственной воле. Его никто не принуждал создавать концлагерь, из которого в итоге он сам боялся выйти – потому что снаружи его могли убить бывшие заключенные.

– Кем он был до войны?

– Я знаю лишь, что он пришел из пенитенциарной системы. Он работал в администрации какой-то зоны. У него был опыт обращения с заключенными. Например, он осознавал, что ему выгодно руками одних пленных бить других. Хотя он мог точно такое же распоряжение отдать своим подчиненным из администрации, которые днем пытали людей. Но по ночам, по распоряжению Палыча, избивали именно другие заключенные. – Он понимал, что эти люди сейчас разойдутся по камерам и друг друга будут ненавидеть. Для него было важным создавать интриги внутри камер, внутри системы. И это, скорее всего, пришло из его предыдущего опыта на зоне.

В феврале 2018-го Палыч сам угодил "на подвал". Его дальнейшая судьба неизвестна.

– Я знаю, что вы у режиссера Валентина Васяновича в новом фильме были консультантом...

– И даже снимался в небольшом эпизоде в роли ФСБшника. Васянович после нескольких дублей сказал такую прекрасную фразу и попал в самую точку: "У нас вообще кто-нибудь говорит на русском?!" – Потому что мой русский – это же не русский Петербурга и Москвы.

– Вы чувствуете какую-то угрозу здесь, в Киеве?

– Конечно. Тема Изоляции в перспективе будет бить именно по репутации России, потому что все прекрасно понимают, кто контролирует "МГБ ДНР". Книга переведена на английский язык и будет распространяться среди дипломатов. Россияне пытаются помешать изданию в Польше. Но они еще просто не знают, что уже есть французский перевод и готовится немецкий.

– А почему в Польше пытаются сорвать выход книги?

– Потому что РФ невыгодно, чтобы эта книга приобретала популярность на Западе. И ко мне от ФСБ в этом смысле огромные претензии: Изоляция – это громадная тень, которая падает на Россию. Поэтому нельзя сказать, что я нахожусь в полной безопасности. Хотя прямых угроз мне не поступало.

В студенчестве Станислав попытался попасть во Французский Иностранный легион. По его словам, это была романтическая мечта мальчишки.

– Можно провести аналогию с Моби Диком, – говорит он. – С белым китом, за которым гнался капитан Ахав, и который считал, что в этом ките, который когда-то отнял его ногу, заключены все его жизненные проблемы. Ахав умер в результате этой погони. Что-то похожее происходило и со мной. Решение всех своих проблем я видел в том, чтобы попасть в Иностранный легион. Три года готовился, собирал деньги и занимался бегом. Бег – это религия в Легионе. С тех пор у меня появилась привычка бегать. Я бегал и в подвале "конторы", и в прогулочном дворе Изоляции, пока не запретили.

– Вы пишете, что как только накатывает депрессивное состояние, вы начинаете бегать. Насколько бег помогает в борьбе с одиночеством?

– Помогает... Вчера я не собирался бегать, но вечером на душе стало как-то хуже и я, когда возвращался из супермаркета, просто пробежался в обычной одежде. До километра пробежал. Зачем? В тот момент мне страшно было самому возвращаться в таком состоянии в квартиру. Где ты один. Благодаря бегу психика очищается.

– А таблетки могут помочь снять состояние тревоги?

– Состояние тревоги в моем случае не столько медицинский фактор, сколько экзистенциальный. Если речь идет о клинической депрессии – может, там медикаментозное лечение и помогает. Но я не думаю, что это – мой случай. Таблетки не имеют отношения к вашему взгляду на мир. Вы проснетесь завтра и будете понимать, что дела обстоят точно так же, как и вчера. И поэтому для меня бег – не только спорт, это – элемент философии. Я философией убираю философию.

– Литература вам что-то дает?

– Это помогало в плену. Сейчас я ничего не пишу, несмотря на то, что у меня масса незаконченных художественных вещей, которые я еще до войны начал. Но не пишу я потому, что нахожусь в информационном шуме. В информационной грязи. И тема Изоляция полностью испортила мне жизнь уже на свободе. Моя цель полностью отойти от всего этого, как только появится малейшая финансовая возможность. Я хочу отключиться от всех комментариев и темы войны. Я для себя отмерил этот год. Цель еще не достигнута, надо англоязычный вариант книги продвинуть на западный рынок, чтобы широкий читатель узнал правду...