Под рубрикой #Герои года мы публикуем материалы о людях и компаниях, которые вдохновляли редакторов и журналистов LIGA.net в 2020 году. Мы не проводили конкурсы с привлечением экспертного жюри и не составляли рейтинги со сложной методологией, а следовали принципу: невозможно не вспомнить.

Врачи – главные герои 2020-го, это абсолютный консенсус редакции. Особое место в нашем списке занимают сотни погибших украинских медиков, оказавшихся на передовой в борьбе с пандемией Covid-19.

– Мы с Ашотиком познакомились в 2000 году в операционном блоке харьковской больницы скорой помощи №4. Я была медсестрой, он – ортопедом-травматологом отделения политравмы. Оба в масках, видны только глаза, но этого хватило.

Начали общаться. На дежурствах, когда была минутка, он вслух читал мне рассказы О’Генри и “Маленького принца” Сент-Экзюпери. У него была семья, я – в разводе и с ребенком. Он развелся, и в 2001 году мы стали жить вместе.

Мы были вместе 20 лет. Где бы ни был Ашотик – в командировках, на сборах – он каждый день писал мне в вайбере: “Люсечка, я тебя люблю”. Не приезжал домой без подарка. Ограждал от всех проблем. Говорил: “Люсечка, я тебе счет на телефоне пополнил”, “Люсечка, я тебе деньги в кошелек положил”, “Люсечка, что ты хочешь? Давай купим”. Моему сыну Саше, которого он воспитывал с семи лет, Ашотик был идеальным отцом.

Он был невероятно эрудированным, причем в разных областях. О чем бы я ни спросила – он все знал. Любил музыку, много читал. Все время покупал книги, а когда их стало слишком много в доме, купил “читалку”.

Все 20 лет нашей жизни у него были три работы – больница №4, футбольный клуб “Металлист” и национальная сборная Украины. Он был на связи 24/7 даже на отдыхе. Обычно в футбольной команде работают несколько врачей, у “Шахтера” вообще свой медицинский центр. Ашотик был единственным врачом “Металлиста”. Он лечил не только травмы, но и простуды, болезни желудка и все остальное.

У него были прекрасные отношения с ребятами из “Металлиста”. Как-то мы даже ездили на несколько недель в Бразилию к полузащитнику Эдмару Галовскому де Ласерда – он пригласил нас в дом к своим родителям.

Когда начался карантин, футбольные матчи и сборы отменили. Ашотик очень ждал их. Готовился к сборам – заказывал лекарства, проверял составы, чтобы не было проблем с антидопинговым комитетом, составлял меню для футболистов. Выходил из дома раз в неделю – сын отвозил его на дежурства в больницу. Остальную социальную жизнь мы отменили.

Сидя дома, мы провели почти всю весну и половину лета. 15 июля решили пойти на день рождения. Хорошо провели время в ресторане. 16-го утром у Ашотика начиналось суточное дежурство. Он проснулся, сел на кровати и закашлял. Я говорю: “Ашотик, любимый, ты не заболел?”. Он ответил: “Да нет, все в порядке”. Я еще подумала: на дне рождения мы танцевали, потом выходили на улицу. Было прохладно, он мог простудиться.

Днем позвонил с дежурства: “Как-то нехорошо себя чувствую. Была температура, я выпил нимесильчик”. Я попросила сделать снимок легких, он пытался возражать: “Что ты начинаешь, просто температура”. Я сказала: “Без снимка домой не пущу”. Утром он перезвонил, сказал, что сделал рентгеноскопию, в легких все чисто.

Ашотик пришел домой и плохо себя чувствовал. Померял температуру – 38. Он лег спать, а я уехала на работу. Приезжаю вечером – так и лежит. Я позвонила знакомой инфекционистке, она сказала: “Пока вы не сдали тест, давай лечить его по протоколу как для ковида”. Дала список лекарств, я купила. На следующий день Ашотик сделал тест, он оказался положительным.

Температура то поднималась, то падала. Мы обсуждали, ложиться в больницу или не надо. 19 июля у меня был день рождения. Ашотик проснулся и сказал: “Люсечка, любимая моя, поздравляю! Прости, что я заболел на твой праздник”. Я успокоила его: “Ашотик, родной, ну что ты говоришь? У нас будет еще много дней рождения”.

Утром 20 июля мы поехали в поликлинику. Врач принимал на втором этаже. Муж шел по ступенькам и начал задыхаться. Мы испугались.

Решили ложиться в больницу №17 – ее перепрофилировали под больных коронавирусом. Поговорили с врачом и поехали на компьютерную томографию (КТ) легких. Когда возвращались, на вайбер пришел результат – 70% поражения легких. Меня как огнем ошпарило. Я сказала: “Ашотик, любимый, все будет нормально”. Он засмеялся и ответил: “Люсечка, ну конечно, будет нормально. У меня далеко идущие планы”. Хотя он доктор и понимал, насколько все серьезно.

Мужа положили в реанимацию и подключили к аппарату CPAP – когда кислород подается через трубочку в нос. Доктор говорил, что состояние стабильно тяжелое. В тот же день у меня повысилась температура до 37,7, потом пропало обоняние.

22 июля я сделала тест – положительный. Сын был в шоке, не хотел отпускать меня в больницу. Наш доктор ему объяснил: “У папы молниеносная форма коронавируса. У мамы может быть так же”. 23-го, в день рождения сына, меня госпитализировали. Сделали КТ – легкие были поражены то ли на 5%, то ли на 15%.

Меня положили в одну палату с Ашотиком. Днем мы позвонили сыну по вайберу. Ашотик сказал: “Санечка, поздравляю! Вот выйдем из больницы - и я вам с мамой такой день рождения устрою!”.

Мы с Ашотиком лежали в одной палате. Я видела, что мужу тяжело дышать, да и мне становилось хуже. Бесконечные капельницы и уколы. Постоянно приходили врачи, обсуждали лечение, лекарства. В больнице были простые антибиотики и кроворазжижающие препараты, но мы понимали, что для эффективного лечения нужны другие лекарства.

Препараты стоили больше 10 000 грн в день на одного. Часть лекарств невозможно найти в Харькове, их везли из Киева. На лечение перечисляли деньги наши друзья, моя сестра Таня, бывший спортивный директор “Металлиста”.

25-го врачи привезли к нам в палату новый аппарат для подачи кислорода, чтобы дышать не через трубочку, а с кислородной маской. Они возились с аппаратом, я на секунду отвлеклась. Потом повернулась к мужу и увидела, что голова и плечи у него стали фиолетовые. Я нереально испугалась, подбежала к нему. Увидела, что он закусил трубочку для подачи кислорода, и поняла, что это ТЭЛА – закупорка легочной артерии тромбами. Начала кричать: “Ашотик, дыши!”. Доктора сказали, чтобы я бежала в коридор и кричала: “Реанимация!”.

Я так и сделала. Тут же прибежала реанимационная бригада. Через окно в коридоре я увидела, что приехали мой сын и сестра Таня. Они привезли профессора из 22-й инфекционки к нам на консультацию. Я открыла окошко и сказала: “У Ашотика реанимация”.

Не знаю, сколько это длилось, но долго. Потом вышли врачи: “Извините. Мы делали все, что могли. Примите наши соболезнования”. Дальше все было, как не со мной.

Меня перевели в другую палату в реанимации. На фоне стресса состояние ухудшилось, и мне подключили кислород. Два или три дня я плохо помню. Потом нужно было хоронить мужа, а я в больнице. Спасибо доктору, что разрешил пойти к моргу попрощаться. Сын шел впереди на расстоянии, я чуть дальше в маске и перчатках. Простилась у закрытого гроба. Не помню, как шла обратно.

Через несколько дней мне сделали повторный тест – снова положительный. На девятый день меня не выписали. Я лежала в больнице 20 дней. Это было ужасно – у меня муж умер, я в палате, мне даже некого обнять. Все время один на один с этими мыслями. Без поддержки сына и его девушки, сестры, друзей не знаю, как бы я выжила.

В августе были сборы национальной сборной, которых так ждал Ашотик. Они проходили в гольф-клубе в Харькове. Моему сыну Саше позвонили из руководства сборной и сказали, что хотят поехать на могилу к Ашотику. Были Андрей Шевченко, Александр Шовковский и еще три человека. Саша потом сказал: “Мама, это было так искренне. Нашего Ашотика очень уважали”.

В сентябре наша сборная играла в Швейцарии. Вся команда была в черных повязках, перед матчем объявили минуту молчания и вывели на экраны фото Ашотика. Потом Саша Зинченко забил гол, снял повязку, поднял руки к небу и посвятил гол Ашотику. Мне сразу начали писать ребята из Израиля, болельщики: “Люсечка, Ашотик с нами! Он все видит”.

Все близкие понимали, как мне тяжело, и как-то моя сестра Вита предложила: “Давай пойдем в храм”. Сын был категорически против – там много людей, у меня ослаблен иммунитет. Сестра договорилась со священником, и мы пришли вечером, когда никого нет. Священник провел службу, а потом пригласил нас в дом.

Мы долго разговаривали, пили чай. Я сказала: “Мы с Ашотиком собирались обвенчаться и не успели. Но считается, что после смерти вместе в раю будут только души тех, кто венчан”. Священник ответил: “Вы искренне любили друг друга? Что у вас сейчас болит? Душа? Значит, она существует. Вы разговариваете с Ашотиком, любите его, и вам от этого легче. Раз ваша любовь искренняя, значит, и ваши души будут вместе после смерти”. Мне стало легче после этого разговора.

У нас было так много планов – переехать в новую квартиру до 2021 года, завести собаку, путешествовать. Ашотик мечтал, чтобы наша сборная выиграла Чемпионат Европы. Сейчас я не могу понять, как это – его нет, и все это не сбудется? Все 20 лет с моим Ашотиком – годы счастья, любви, заботы и поддержки. Я всегда буду это помнить и любить его.

– Мы с Юрием Петровичем познакомились в 1996 году в мединституте. Я был на втором курсе, он – на первом. Учились, играли в футбол – так и сдружились.

Мы работали вместе 13 лет. Сначала на кафедре патанатомии в Ивано-Франковской национальной академии. Последний год – в отделении патанатомии в областной больнице. Юрий Петрович занимался и практической, и научной работой – писал статьи, публиковался, в том числе, за границей, ездил на конференции.

Он любил путешествовать по Карпатам и искал там неизвестные украинские колядки и песни. Постоянно вытягивал из разговоров с местными что-то давно забытое, записывал и даже пел. Был страстным грибником.

Наше отделение патанатомии начало участвовать в борьбе с пандемией коронавируса 1 апреля. Тогда к нам привезли первое тело умершей. С тех пор мы работали в активном режиме – в первую волну пандемии больше всего людей болели и умирали как раз у нас, на западной Украине.

Юрий Петрович заболел в конце октября. В понедельник днем мы работали вместе, о чем-то разговаривали. Он чувствовал себя нормально. А вечером позвонил и сказал, что подскочила температура до 38,5. Во вторник не пошел на работу. Температура поднялась до 39 градусов, начался кашель. Тест на коронавирус был положительным.

В среду его госпитализировали в ковидное отделение областной больницы. В течение двух следующих недель становилось все хуже. Появилась дыхательная недостаточность. Юрия Петровича перевели в реанимационный блок и подключили к CPAP. Это аппарат для искусственной вентиляции легких. Подключенный к нему пациент находится в сознании.

Следующие три недели состояние то улучшалось, то ухудшалось. Но в целом, все было плохо. 16 ноября у Юрия Петровича был день рождения, я пришел его проведать. Он был в тяжелом, но стабильном состоянии. 23 ноября появились серьезные осложнения. Реанимационная бригада работала два часа, но Юрий Петрович умер.

Сейчас проводится служебное расследование. Управление охраны труда собирает данные и анализирует вероятность заражения на работе. Я склоняюсь к тому, что она высокая. Юрий Петрович работал с пациентами, у которых посмертно подтверждался коронавирус, да и среди персонала больницы есть переболевшие.

У Юрия Петровича остались жена, 20-летняя дочка – она учится в меде, и восьмилетний сын.

– Отец родом из Винницы. Учился в медучилище, пошел в армию, потом поступил в медуниверситет и познакомился там с мамой. Папа – уролог, мама – терапевт. Они вместе поехали учиться в Куйбышевскую военно-медицинскую академию. Затем их отправили как военных врачей в Венгрию, там родился мой старший брат. После развала СССР родители переехали во Львовскую область – на родину мамы. И поселились в Старом Самборе.

Денег не было. В 2000 году, когда я пошел в первый класс, папа поехал на два года в Ливию по обмену врачами. Когда вернулся, работал во Львове, потом стал заместителем главного врача в Старом Самборе.

Три года назад, когда началась медицинская реформа, папе предложили возглавить первичное звено медицины в Старом Самборе. Выделили этаж в старой поликлинике. Там не хватало кабинетов даже врачам, не говоря уже об администрации. Все было старое и страшное. Папа сделал ремонт. Один большой кабинет переделал под три для врачей. А для себя, заместителей и бухгалтерии снял две комнаты в здании Ощадбанка напротив.

Мы все время ездили на медицинские конференции по всей Украине, чтобы перенять опыт. Финансирования не хватало, и папа постоянно подавал документы на все микропроекты и тендеры, которые находил – украинские и международные. Его заместительница пыталась возражать: “Осталось полчаса до дедлайна. Мы не подходим по условиям тендера”. Папа отвечал: “Подавай, а там посмотрим”. Ездил в Киев, ходил в министерство и просил помочь. Благодаря этому, например, в нашем районе появились десять новых машин скорой помощи.

В 2016 году я учился в Ужгороде, и внезапно туда приехал папа. Я спросил, зачем, он ответил, что будет подаваться на визу в Европу (безвиза еще не было). Я начал спрашивать, куда и для чего, он отмахивался. А потом я услышал его телефонный разговор: “Сколько осталось жить с такой стадией? Какое лечение?”. Я спросил: “Кто-то из родных заболел?”. Он ответил: “Да. Я”.

Это был рак простаты на третьей стадии. Откуда он взялся, непонятно – ведь папа каждый год проходил обследования. Он не мог понять, как это возможно: он сам уролог, всю жизнь борется с этой болезнью, и тут – она у него.

Мы начали изучать методы лечения. Выбрали экспериментальное лекарство. Раз в три месяца папе присылали баночки с немаркированными таблетками, он пил их, но не знал, это настоящие таблетки, или он попал в экспериментальную группу с плацебо. Потом прошел курс облучения, и через три года опухоль исчезла.

Когда пандемия коронавируса началась в Китае, папа тут же купил 2000 масок для врачей первички. Все смеялись: “Зачем? Это пустая трата денег”. Но отец купил маски по 50 копеек, а потом начался ажиотаж, и они подорожали до 16-17 грн.

Летом 2020 года в Старый Самбор пришел приказ – сократить амбулатории в маленьких населенных пунктах. Нет денег их содержать. Папа понимал, что из-за этого 300 человек останутся без работы, а старые люди из маленьких сел – без помощи. Он постоянно писал письма главе облсовета, во Львов. Просил оставить амбулатории и предлагал варианты дофинансирования.

Папа заболел на работе – он никуда не ходил, кроме нее, поэтому больше негде. Начал покашливать в четверг, 16 июля, в пятницу температура поднялась до 38 или 39. Я сразу предложил сделать КТ легких, но папа надеялся, что это простуда. В понедельник мы обзвонили знакомых врачей из Львова, Харькова, Закарпатья. Они сказали, что надо начинать пить лекарства по протоколам, как для коронавируса.

В тот же день отец сделал КТ легких – оказалось, у него двусторонняя пневмония с поражением легких то ли 59%, то ли 61%. Все поняли, что это – коронавирус.

Папе становилось все хуже. В среду мы достали кислородный аппарат, мама привезла его домой и подключила папу к кислороду. В субботу, 25 июля, был мой день рождения. Я приехал домой и сказал: “Все, забираем отца в больницу во Львов”.

Я повез его в реанимацию. Отца положили на кровать у окна. Со двора высота до него была полтора метра. Сначала я подпрыгивал, чтобы посмотреть на него, потом подставил мусорник, забирался и так разговаривал с отцом. Он все время просил: “Позвони такому-то врачу, договорись, чтобы принял пациента – я обещал помочь”, “Позвони губернатору, скажи, что ты мой сын, и поговори об амбулаториях”.

27 июля папу подключили к ИВЛ и назначили лечение на больше, чем 100 000 грн в день. В больнице были только простые антибиотики – они не подходили. Я начал искать лекарства по львовским больницам, просился на приемы к главврачам, но меня не пускали. Звонил даже заместителю министра. Я был в отчаянии. А потом дозвонился главврачу областной больницы – папиному хорошему другу. Он спросил: “Какие лекарства нужны? Приезжай”. Не знаю, где он их достал, но через час у меня были препараты на 500 000 грн. Их капали папе пять дней, потом он умер.

Это было в субботу, 1 августа. В больнице сказали, что не отдадут тело. Оно должно два часа пролежать в реанимации, а потом его отвезут в морг. Везти было некому, и мы везли его на каталке вдвоем с санитаркой. Оказалось, это не функционирующий морг, там нет холодильников. Санитарка просто завезла папу в комнатку и закрыла дверь.

Мне сказали, что на выходных патологоанатомов нет, вскрытие сделают только в понедельник. Я был в ужасе: “Как так? На улице жара. Тело разложится до понедельника”. Начал звонить в разные больницы, никто не соглашался сделать вскрытие на выходных. Помог только главврач больницы скорой помощи – в воскресенье утром прислал патологоанатома. После вскрытия выяснилось, что тело нужно забальзамировать. И снова никто не хотел заниматься этим в воскресенье. Я просил: “Сделайте что-то, я просто хочу забрать папу”. Через несколько часов все же забрал.

Доказать, что папа заразился коронавирусом на работе, невозможно. Я собрал все документы и выписки из больниц, приехал во Львов в Соцстрах и получил ответ: “Контакта с пациентом с COVID-19 не обнаружено”. Хотя контакт был, и тот пациент умер через два дня после папы.

Мне плевать на деньги, папу они не вернут. Мы с братом работаем и сможем обеспечить маму. Но есть семьи, где медик был единственным кормильцем, и он умер, потому что заразился на работе. Как быть им?

Когда 27 июля папу перевели на ИВЛ, мне отдали его телефон. Я увидел, что он все дни в реанимации писал смски губернатору и в другие инстанции – просил не закрывать амбулатории. Когда отец умер, губернатор мне ответил. Написал соболезнования и сказал, что сделает все, что в его силах, чтобы амбулатории не закрыли.

– Папа был медиком в третьем поколении. Его бабушка – акушерка, отец – фельдшер. Папа закончил сначала медуниверситет, потом Куйбышевскую военно-медицинскую академию, дальше служил в Самаре, а потом его перевели в ГДР. Я там и родился.

В 1991 году семья вернулась во Львовскую область, и отец стал начмедом артиллерийской бригады. В конце 90-х – начмедом тернопольской артиллерийской дивизии. В 2001 году – замом начальника Военно-медицинского клинического центра Западного региона во Львове, а 10 лет назад – начальником.

После начала войны отец курировал львовский военно-мобильный госпиталь в Покровске. Сначала такие госпитали делали в палатках, но отец договорился с местной властью, и госпиталь развернули на базе покровской больницы. Там были устаревшие корпуса без ремонта, проблемы с водой. Сейчас этот госпиталь не узнать – все современное и работает как часы.

Гордость отца – отделение реабилитации во Львове. Он понимал, что с войны возвращаются много парней с ампутациями, травмами позвоночника и спинного мозга, другими сложными ранениями – и всем им нужна реабилитация.

Отец создал это отделение практически с нуля. На все не хватало денег, он нашел спонсоров. Когда я приезжал во Львов, водил меня туда, все показывал. Я видел, как он этим горит.

В этом году отец провел реконструкцию инфекционного отделения. Нужно было менять трубы, электросети, делать ремонт. Заканчивали реконструкцию уже после смерти отца.

К пандемии отец относился ответственно. Закупил боксы для перевозки инфекционных больных. Всегда ходил в маске и перчатках, обрабатывал все антисептиком и всем советовал поступать так же.

Папа начал плохо себя чувствовать в субботу в начале июня. Была температура, в воскресенье он отлежался дома. В понедельник мы решили, что лучше лечь в больницу. Он пролежал там дней 10 и постепенно становилось хуже – нарастал кашель. Компьютерная томография показала сначала 25% поражения легких, потом – 50%. Позитивной динамики не было, и его перевели в Киев.

16 июня я приехал к нему в больницу. Видел, как он ослаб во время болезни – был на кислороде неделю или даже 10 дней, постоянно лежал на животе для улучшения вентиляции легких. Любое слово или движение – и у него падал показатель насыщенности крови кислородом. Сложно было видеть его таким.

В ночь на 18 июня состояние отца резко ухудшилось. Его перевели в Октябрьскую больницу, подключили к аппарату ЭКМО (насыщает кровь кислородом при тяжелой острой дыхательной недостаточности. – Прим. Ред.). 18 июня днем он умер.

У отца было две мечты. Первая – сделать хирургический корпус. Он занимался этим последние лет шесть. Уже готова проектная документация и смета, на входе в кабинет отца висит визуализация корпуса с вертолетной площадкой наверху. Оставалось только найти деньги и начать строить. Думаю, эту мечту теперь осуществят коллеги отца во Львове.

Вторая – вернуться на пенсии в родное село в Тернопольской области. Отец уже построил там дом – рядом с домом, в котором жили его родители и который остался его младшему брату Олегу. Они были близки и мечтали, что будут проводить там вместе время, туда будут приезжать дети и внуки. Но брат тоже умер от коронавируса. Не все случается так, как мы хотим.

– Последний год отец был заведующим хирургическим отделением поликлиники №2 в Черкассах. До этого всю жизнь работал хирургом в этой поликлинике. Все время развивался, разрабатывал свои методики лечения трофических язв. Работал над рецептами болтушек, настоек, добавлял в заживляющие мази обезболивающее. Старался делать так, чтобы ранки заживали быстрее.

У отца была мечта – отделение хирургии одного дня в поликлинике. Чтобы делать не только простые операции с вросшими ногтями, нагноениями и фурункулами, но и более обширные – на венах, грыжах на животе.

Когда отец стал заведующим, он выделил под новое отделение несколько комнат в поликлинике. До этого они пустовали. Сделал там ремонт – частично на деньги поликлиники, частично – спонсоров, которых сам нашел. Уже готовы операционная, стерилизационная, комната санитарной обработки, палата для пациентов, кабинет врача. Оставалось найти деньги на оборудование – и можно было начинать работать. Теперь этим никто не занимается.

Когда началась пандемия коронавируса, отец отнесся к этому серьезно. Менял по 20 масок в день, протирал все антисептиком и никуда, кроме работы, не ходил. Год назад я подарил ему собаку, он гулял с ней возле Днепра в пять утра, пока нет людей. И даже там был в маске.

В июне коронавирусом заболел брат отца, Иван. Он военный медик и жил во Львове. Они были очень близки, постоянно созванивались: “Ты где? Куда идешь? Чем занимаешься?”. Когда папа узнал о его болезни, ходил сам не свой. Я успокаивал как мог: “Все будет хорошо. Коронавирус лечится, медицина сейчас на высоком уровне”.

18 июня брат умер. В тот же день у отца поднялась температура до 39 градусов. За неделю до этого он жаловался на боли в животе, диарею. Скорее всего, вирус уже был в его организме и прогрессировал на фоне стресса. Отец тут же сдал тест на коронавирус – негативный. Сдал второй – сомнительный. Третий тест оказался положительным, и 25 июня отец лег в больницу.

28 июня ему стало хуже. Легкие были поражены с двух сторон на 70%. Температура упала, но появился сильный кашель и одышка. Отец постоянно дышал через кислородный концентратор. Пытался шутить, рассказывал анекдоты. Но я понимал, что это только маска.

В ночь с 28 на 29 июня отцу стало плохо. 29-го его перевели в реанимацию, 30-го – на аппарат ИВЛ. В тот же день он умер.

Это случилось вечером, а маме я сказал только утром следующего дня. У нее тоже был коронавирус и пневмония. Она лечилась дома, и я хотел, чтобы она нормально переночевала. Боялся, что у нее, как у папы, ухудшится состояние из-за стресса.

Папа не мог заразиться нигде, кроме работы. Он не ходил даже в магазин, не пользовался общественным транспортом. К нему приходили пациенты с коронавирусом. Расследование, которое проводило управление труда, подтвердило, что отец заразился на работе. Есть несколько вариантов, от кого, и один из них – самый вероятный.

Если медик заражается коронавирусом на работе и погибает, его семье положена компенсация – 1 млн 576 тыс. грн. Но Фонд социального страхования не признает расследование и не собирается выплачивать маме компенсацию. Я планирую подать на них в суд.

Через полтора месяца после смерти отца мне предложили работу в его поликлинике. Я согласился и сейчас работаю там восемь-девять дней в месяц. Работаю в том же кабинете, где отец. Даже табличку его не снимал. На ней было написано “Гайда О.М.”. Я убрал инициалы и осталось только “Гайда”.

У отца была мечта достроить дом в Черкассах. Спокойно жить на пенсии, ходить на рыбалку и знать, что у детей все хорошо. Но случилось по-другому. Теперь я буду достраивать этот дом для мамы, чтобы ей там было хорошо.